Неточные совпадения
Река то, верная своим высоким берегам, давала вместе с ними углы и колена по всему пространству, то иногда
уходила от них прочь, в луга, затем, чтобы, извившись там в несколько извивов, блеснуть, как
огонь, перед солнцем, скрыться в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда в торжестве, в сопровожденье мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за нею на всяком повороте.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она
ушла. Он закурил папиросу и погасил
огонь; на пол легла мутная полоса света
от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
На Невском стало еще страшней; Невский шире других улиц и
от этого был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он
уходил во тьму, точно ущелье в гору. Вдали и низко, там, где должна быть земля, холодная плоть застывшей тьмы была разорвана маленькими и тусклыми пятнами
огней. Напоминая раны, кровь, эти
огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и было в них что-то подстерегающее.
Поехала жена с Полей устраиваться на даче, я
от скуки
ушел в цирк, на борьбу, но борьбы не дождался, прихожу домой — в кабинете, вижу,
огонь, за столом моим сидит Полин кавалер и углубленно бумажки разбирает.
Он оделся и, как бы
уходя от себя, пошел гулять. Показалось, что город освещен празднично, слишком много было
огней в окнах и народа на улицах много. Но одиноких прохожих почти нет, люди шли группами, говор звучал сильнее, чем обычно, жесты — размашистей; создавалось впечатление, что люди идут откуда-то, где любовались необыкновенно возбуждающим зрелищем.
О Кашлеве мы кое-что узнали
от других крестьян. Прозвище Тигриная Смерть он получил оттого, что в своей жизни больше всех перебил тигров. Никто лучше его не мог выследить зверя. По тайге Кашлев бродил всегда один, ночевал под открытым небом и часто без
огня. Никто не знал, куда он
уходил и когда возвращался обратно. Это настоящий лесной скиталец. На реке Сандагоу он нашел утес, около которого всегда проходят тигры. Тут он их и караулил.
Мы шли, и, казалось,
огонь тоже
уходил от нас.
Случалось, что не могли сладить с
огнем, и он
уходил в поле, так что самая предосторожность производила ту же беду,
от которой защищались.
Когда она
ушла, Женька уменьшила
огонь в висячем голубом фонарике, надела ночную кофту и легла. Минуту спустя вошел Гладышев, а вслед за ним Тамара, тащившая за руку Петрова, который упирался и не поднимал головы
от пола. А сзади просовывалась розовая, остренькая, лисья мордочка косоглазой экономки Зоси.
В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья — тот самый. Я понял: они здесь, и мне не
уйти от всего этого никуда, и остались только минуты — несколько десятков минут… Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) — будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела — слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки,
огни — все дрожит…
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые — они
ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать
от страха,
от радости,
от бешеного гнева,
от холода, пусть молятся
огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
Проходило восемь минут. Звенел звонок, свистел паровоз, и сияющий поезд отходил
от станции. Торопливо тушились
огни на перроне и в буфете. Сразу наступали темные будни. И Ромашов всегда подолгу с тихой, мечтательной грустью следил за красным фонариком, который плавно раскачивался, сзади последнего вагона,
уходя во мрак ночи и становясь едва заметной искоркой.
Выбравшись на набережную, Ботвель приказал вознице ехать к тому месту, где стояла «Бегущая по волнам», но, попав туда, мы узнали
от вахтенного с баркаса, что судно уведено на рейд, почему наняли шлюпку. Нам пришлось обогнуть несколько пароходов, оглашаемых музыкой и освещенных иллюминацией. Мы стали
уходить от полосы берегового света, погрузясь в сумерки и затем в тьму, где, заметив неподвижный мачтовый
огонь, один из лодочников сказал...
Должно быть, и подводчикам было жутко. После того как Егорушка убежал
от костра, они сначала долго молчали, потом вполголоса и глухо заговорили о чем-то, что оно идет и что поскорее нужно собираться и
уходить от него… Они скоро поужинали, потушили
огонь и молча стали запрягать. По их суете и отрывистым фразам было заметно, что они предвидели какое-то несчастье.
— Ах,
уйди ты!
Уйди! — подумал больной, и стена и Дора тотчас же исчезли
от его думы, но зато в темной арке белого камина загорелся приятный голубоватый
огонь, и перед этим
огнем на полу, грациозно закинув под голову руки, лежала какая-то совершенно незнакомая красивая женщина.
Флагов не было. По-ночному был темен, пуст и безжизнен вокзал; пассажирские поезда уже не ходили, а для того поезда, который на пути безмолвно ожидал этих пассажиров, не нужно было ни ярких
огней, ни суеты. И вдруг Вернеру стало скучно. Не страшно, не тоскливо, — а скучно огромной, тягучей, томительной скукой,
от которой хочется куда-то
уйти, лечь, закрыть крепко глаза. Вернер потянулся и продолжительно зевнул. Потянулся и быстро, несколько раз подряд зевнул и Янсон.
Так как многочисленная прислуга в лакейских только за каких-нибудь 40, 50 лет
ушла от лаптей, а слова: «Малый, дай
огня да льду, позови старосту», раздавались поминутно, то понятно, что, из опасения наноса в хоромы налипнувшей грязи, в большинстве передних была наложена солома для обтирания ног.
Выдал он нам по положению, рыбы еще дал несколько, да
от себя по двугривенному накинул. Потом перекрестился на небо,
ушел к себе на заимку и дверь запер. Погасили сибиряки
огни, легли спать — до свету-то еще не близко. А мы пошли себе своею дорогой, и очень нам всем в ту ночь тоскливо было.
А ты пока молчи,
Умей скрывать обиду; дожидайся.
Он не
уйдет никак
от наших рук.
Я сторожа к нему приставил, знаешь,
Павлушку; он хоть зайца соследит;
Волк травленый,
от петли увернулся.
Он из дьячков из беглых, был в подьячих,
Проворовался в чем-то; присудили
Его повесить, он и задал тягу.
Теперь веревки как
огня боится.
Хоть висельник, да только бы служил.
Ну, и писать горазд, мне то и нужно.
Да мы еще с тобою потолкуем.
Куда пойдешь отсюда?
Она
уходила от нас по тропе и, видимо, торопилась добраться до материка, пока еще
огонь не вышел из косы.
Нужна опаска! Чем кончится их любовь —
уйдет она
от мужа или нет, все-таки он должен до поры до времени ограждать ее — ее больше, чем всякую другую женщину. Она —
огонь, все в ней горит, и ничего нет легче, как дать ей зарваться, без разума, только на один срам…
Правда, я мало бывал в парижских семейных домах, но знавал и артисток и тех девиц, с которыми ходил на курсы декламации. А в Латинском квартале, в театрах, на балах, в студенческих кафе и ресторанах бывал окружен молодыми женщинами, очень доступными, часто хорошенькими и, главное, забавными. Но я боялся, как
огня, того, что французы зовут"collage", легкой связи, и
ушел от нее в целых четыре парижских сезона оттого, вероятно, что все эти легкие девицы ничего не говорили моей душе.
Мне стало противно, и я тоже
ушел из театра, да и не хотелось мне слишком рано открыть свое инкогнито. На улице я взглянул в ту сторону неба, где была война, там все было спокойно, и ночные желтые
от огней облака ползли медленно и спокойно. «Быть может, все это сон и никакой войны нет?» — подумал я, обманутый спокойствием неба и города.
Груня. Видела я его по праздникам в деревне, в приходской церкви; встретилась раз с ним в роще… он насказал мне разных нежностей — рассердилась; написал мне письмо, с теми же любезностями — я бросила в
огонь; ездит часто мимо наших окон — я отхожу
от окна; был у отца и заказал мебель — я
ушла в чуланчик свой: вот и все.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся
от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не
ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские
огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.